Аслан Гайсумов – самый молодой из 20 номинантов на премию FutureGenerationArtPrize, вручение которой состоится уже в эти выходные.
Мы встретились с ним после открытия выставки, чтобы поговорить о его работах и взглядах на искусство.
В моем поверхностном восприятии его рафинированные, подчеркнуто эстетские работы, которые я уже видела к моменту нашего знакомства, никак не согласовывались с биографией художника, родившегося в 1991 году и большую часть жизни прожившего в Чечне.
Мы проговорили в общей сложности больше четырех часов. За это время я смогла не только лучше понять самого художника, но и подойти к переосмыслению роли искусства в ситуации военного конфликта.
– Ты родился в Чечне в 1991 году. Твое детство прошло в условиях войны, наверняка доступ к образованию, тем более художественному был ограничен. Тем не менее, сегодня ты – один из самых востребованных молодых художников в мире, по крайней мере, по версии PinchukArtCentre. Как это случилось?
– Мне было три года, когда в Чечне началась война. В перерыве между первой и второй войнами я закончил два класса, в школе №25, которая после первой войны была наполовину разрушена.
Потом мы жили в лагерях для беженцев в течение 10 лет. Школа в лагерях выглядела так: типовая военная палатка, в которой одновременно проходил урок двух-трех разных классов и один преподаватель на 45 минут. Я ходил туда несколько раз в месяц, так как работал на рынке.
В 2003 году я впервые попал на неделю в Москву и испытал большое удивление – я имею в виду обычную мирную жизнь.
После этого я вернулся обратно в лагерь еще на несколько лет. Я хотел учиться, и у меня появилась такая возможность благодаря невероятным людям Марии Елисеевой и Илье Сегалович.
Живя в лагере, я много готовился, рисовал – и поступил в колледж дизайна в Москве. Многие мои одногруппники даже не знали, что такое Чечня, что это часть России, и что там идет война. Постепенно я стал заниматься искусством. Потом я закончил ИПСИ – Институт проблем современного искусства. Подал свои работы для участия в проекте Старт на Винзаводе. И мне очень повезло, первым куратором, с которым я работал, была Елена Яичникова. Она очень помогла мне. Сейчас пытаюсь найти место для магистратуры.
|
|
Аслан Гайсумов, "Версий строить не будем" 2011. Из серии "Без названия (война)". Смешанная техника, |
– События, которые тебе пришлось пережить, происходили при поддержке современной России. При этом в выставке номинантов на премию FutureGenerationArtPrize тебя представляют как первого русского художника, попавшего в шорт-лист премии. Какие у тебя отношения с современной Россией?
– Я не русский художник, а российский, так как Чечня это часть России. В аппликации я написал Грозный, Чеченская Республика, РФ.
Как я отношусь к современной России? У меня паспорт гражданина РФ, но жизнь человека с грозненской пропиской, как и с махачкалинской или назрановской – немного отличается от других граждан субъектов нашей многонациональной страны, когда, например, вы снимаете комнату в Москве или выезжаете из страны.
Я не хочу говорить "все плохо", в Москве чеченцу иногда бывает проще, чем в самой Чечне. Вот сколько раз в день ты, находясь в своем городе, чувствуешь присутствие власти?
– Не знаю. Я не думала об этом.
– В Грозном ты чувствуешь ее постоянно, особенно когда гуляешь по проспекту Владимира Путина. Несколько раз в день по радио и телевизору играет гимн России, на улице висят строчки из конституции, портреты первых лиц государства, везде флаги РФ.
Ты каждый день, каждый час видишь и слышишь власть. На тебя все время направлен взгляд. В этом всеобщем давлении люди очень странно смотрят друг на друга. Особенно это чувствуется после путешествий.
В Чечне очень много страха. Он везде. В объектах, в помещениях, на улице. Этот страх сковывает и, как говорил Бродский, "заполняет все вакуумы".
– Ты не хочешь уехать?
– Много людей уезжает из Чечни, по разным причинам. Есть целые пустые села. Я живу в Чечне и много путешествую, езжу смотреть выставки, слушать лекции и так далее, это очень помогает. Я хочу продолжать жить и работать тут. Конечно, художнику легче, чем, например, институциональному работнику.
С 2008 года я много времени проводил в Москве из-за учебы, сейчас наоборот. У меня еще не было ни одной выставки в Грозном, потому что я очень долго готовлюсь к ней, я ждал, пока будут правильные работы. Это важнейший для меня зритель.
Мое новое видео будет немного про это ситуацию – пейзаж, подъезжает машина "Волга", обычная старая "Волга". И туда садятся 24 человека. И "Волга" уезжает… Когда мы уезжали из Грозного, после того, как прожили несколько месяцев в подвале, в одной "Волге" нас было 24 человека.
|
| Аслан Гайсумов, "Снаряд", 2011. Цветное закольцованное видео. 01.36 мин. |
– Я знаю многие твои работы, и создается впечатление, что ты нарочно избегаешь в своих работах темы войны. А если и поднимаешь ее, то говоришь о ней в очень поэтических образах, как те ворота, изрешеченные пулями, через которые проходит свет. Если другие художники, наоборот, стараются любой пережитый опыт конвертировать в свои произведения, можно даже сказать, охотятся за экстремальным опытом – то ты, имея за плечами колоссальную личную историю, никогда о ней прямо не говоришь. Почему?
– Я пытаюсь делать многоуровневые работы, не опираясь на эмоциональность. Мне важно чтобы зритель думал, а не плакал и восхищался героизмом автора, его опытом и так далее.
Я не хочу рассказывать о том, как мне было тяжело или хорошо. В Чечне есть тысячи людей, у которых этот опыт был в сто раз хуже. И когда много раз говоришь про одно и то же, это становиться немного похожим на спектакль – а такие вещи сложно рассказывать.
Но если бы, например, я говорил об украинской ситуации, "мой опыт" мог бы мне помочь чуть более глубоко понять что-то. Может быть, потому что хоть все войны и разные, но в человеческом смысле они одинаковы.
|
| Аслан Гайсумов, "Элиминация", 2013. Смешанная техника, металлические ворота, свет, 400х273х20 см |
Мне важно, чтобы к работе можно было многократно возвращаться, чтобы была историчность, но не было исторической конкретики. В видео "Проспект Победы", представленном на выставке в ПАЦ, я рассказываю даже не о городе, в котором все новое вытесняет все старое – а о людях, об их памяти.
– Чем для тебя в таком случае является искусство, если не способом передать свой опыт?
– Для меня это инструмент, благодаря которому есть возможность замечать, видеть, изучать вещи, явления, события и объединять их. Я, конечно, что-то рассказываю – но не хочу, чтобы это был только рассказ. Я хочу, чтобы это было еще и действием.
Для меня искусство – это в первую очередь образование. А также это территория, на которой можно проговаривать многие вещи.
У людей в Чечне не было возможности после всех этих событий – депортации, "реабилитации", войны, одной и второй, – проговорить многие важные для них вещи. Но я не воспринимаю это как терапию.
– Почему?
Потому что от опыта нельзя избавиться. Это заблуждение, что можно взять и просто уехать из лагеря для беженцев, из Чечни – в надежде забыть войну. Ее никогда не забываешь, ее забираешь с собой.
Это не одежда, которую можно снять и надеть другую. Этот брезент, этот запах, эти картонные комнаты – это уже часть тебя. Эта палатка – твоя история.
Один, пять, семь, десять лет, проведенные в лагере беженцев, как в тюрьме – их уже не вернуть. Недополученное образование, погубленное здоровье, потерянные родственники – это чуть другие вопросы, которые, к сожалению, искусство, как терапия решить не в силах.
|
| Аслан Гайсумов "Возьмите нас к себе. Пожалуйста!", 2012. Смешанная техника, брезентовая палатка/600х500х400 см |
– Чем ты сейчас занимаешься, живя в Грозном?
– В основном я занимаюсь только искусством. У меня не очень много работ вообще и еще меньше тех, что можно продать. У МСИ Гараж есть грантовая программа поддержки молодых художников, в этом году я получил стипендию, для Москвы это немного денег, но для Грозного очень неплохие.
У меня есть один проект, над которым я сейчас работаю. Он связан с архивной информацией: документами, письмами, фотографиями. В последнее время мне очень интересно, как максимально можно уйти от объекта.
Очень много информации о Кавказе и, в частности, про Чечню, – в архивах в Грузии, где я ищу информацию для своего проекта. Например, я нашел там первую чеченскую азбуку, основанную на латинском алфавите. Или карту Чечни времен Кавказской войны.
– А в самой Чечне, что, нельзя найти эту информацию?
– В архивах Чечни нет н и ч е г о. В нашем "Архиве правительства Чеченской республики" – это трехэтажное здание, где работают добрые люди, но там практически нет никакой информации. Они мне дали все, что у них было, это около восьмидесяти фотографий начала 20 века, и несколько советских фильмов про Грозный. Все это они, так же, как и я, купили у Государственного архива фото и видео документов в Красногорске.
– Ты ищешь что-то конкретное? Какая у тебя задача?
Когда ты приходишь в книжный магазин или библиотеку в Чечне, ты можешь увидеть на полках огромное количество книг про "историю" Чечни. Она может начинаться с разного времени, иногда даже с двухтысячных годов, там могут не совпадать имена, могут быть перепутаны даты, века, события, факты, она может быть героически-восхвалительнной либо никакой.
Когда ты приходишь в Национальный музей Чеченской республики – там лежат какие-то камушки, национальные костюмы, некоторые датированы каким-то временем, некоторые просто так там лежат.
Но вот ты ходишь, смотришь, хочешь верить – и не можешь.
Все источники противоречат друг другу. Люди пишут книги об истории и берут картинки из интернета, где при печати иногда видны пиксели. Так у нас пишется вот такая "википедийная" история.
Чеченцы были депортированы в 44-м, как и некоторые другие народы. Про эту трагедию нет ни одной хорошо написанной книги. Недавно вышел фильм "Приказано забыть", зашкаливающий своей сладостью и наивной пошлостью, что просто невозможно смотреть.
Моя задача вытекает из этого: я не хочу изучать историю по таким фильмам, а в первую очередь хочу просто разобраться, что и как. Хотя бы для себя.
– Депортированы, как и крымские татары…
– Да. Моя бабушка была депортирована с пятью сестрами и матерью, они все погибли, она вернулась одна. На момент депортации ей было примерно 12 лет. До депортации, они жили в Галанчожскомском районе. Это высокогорный район Чечни, где до депортации было около 140 аулов. После депортации это все было разгромлено.
После смерти Сталина обвинения были сняты, но возвращаться люди начали только с 1957 года. Обратно в Галанчожский район их не пустили. Это одна генерация.
Дальше поколение моей мамы, которая родилась уже в депортации – вновь конфликт.
Говорят, реабилитация репрессированных была. Какая реабилитация? Им не разрешали даже соблюдать традиции: моя мама рассказывала, что во время Рамадана их выстраивали в школе каждое утро на линейке и засовывали ложку с молоком в рот, чтобы нарушить пост.
О депортации нельзя было говорить до 90-х. Потом рождается мое поколение – уже в новом конфликте. Я пытаюсь понять, как в такой ситуации возможно вообще понимать, что такое история, что такое память, как она передается, что такое "идентичность" и так далее, и так далее, что происходит с культурой и историей на территории долгого военного конфликта?
У меня есть один проект, который сейчас делаю – я собирал в Чечне разные металлические кувшины для воды. Воду носили женщины, и в зависимости от их социального статуса эти кувшины были разной формы. Традиция с кувшинами закончилась в 44-м, как и все декоративно-прикладное искусство и многое другое, что было связано с той жизнью.
Когда депортированные со своими семьями вернулись домой – там уже была другая реальность, другие люди, другая идеология, другая жизнь.
Я собрал эти кувшины. И сейчас стеклодувы выдувают их копии, но только из очень тонкого стекла, сохраняя размер и форму. Ты видишь точную форму, но лишенную функции. Ее можно только перенести с места на место и очень аккуратно поставить.
Образно говоря, в Чечне такие формы разбиваются каждый день.
В 2011 году перенесен день депортации, 23 февраля – на 10 мая! Чтобы день Советской Армии – праздник, который нужно праздновать, – не совпадал с днем памяти о трагических событиях.
|
|
Аслан Гайсумов, Без названия. 2013. Смешанная техника, разные виды металла, 65х41х30 см, черно- |
– Люди в Чечне интересуются историей?
– В основном они интересуются историей своей семьи. Проблема в том, какую и какпреподают историю. Может быть, если это как-то поменять – тогда, наверное, интересующихся было бы больше.
– Твой архивный проект может помочь им больше узнать о своей стране?
– Надеюсь, что да. В этом проекте я буду работать с архивными документами, и это будет такой попыткой альтернативного способа работы с историей.
В идеале это будет выставка и книга. Не знаю, сколько это займет времени, так как работы очень много.
|
| Аслан Гайсумов, "Выбор №127", 2011. Смешанная техника, пепел, 300х150х7 см. |
– Видишь ли ты схожесть между войной в Чечне и тем, что происходит сейчас в Украине?
– Человеческая сторона любой войны, наверное, похожа, но исторически это разные вещи, конечно.
– У вас же тоже это называлась АТО, а не война. Работали такие же диверсионные группы, Кремль также называл происходящее гражданской войной. Параллели ведь очевидны.
– Есть много разных других факторов. Со стороны, конечно, да. Империалистический характер этого конфликта, один и тот же инициатор.
Я очень близко воспринимаю ваш конфликт. Во-первых, потому что это очень близко. Когда я сюда приехал, у меня спросили, не было ли мне страшно ехать в Украину. Не было. С одной стороны я знал, что в Киеве ничего не происходит, а даже если бы происходило, то мне не было бы страшно, у меня, скорее всего, просто было бы желание не видеть этого снова. Конечно, я очень сильно переживаю за Украину.
Знаешь, я когда в детстве наблюдал за всем происходящим, мне казалось тогда, что такое творится везде. Такое детское наивное впечатление…
Недавно я познакомился с одной девушкой, и она рассказывала, как в 1999 году она впервые приехала в Москву, как она ходила по музеям и так далее – а в этот же момент у нас началась война, и мы жили в подвале. И все это в одной стране.
Вот еще: несколько недель назад я был в Париже на "Paris Photo", это большая ярмарка фотографии в Грн Пале. И там было много фотографий с украинской войны, выставленных на продажу. То есть, там сейчас война, а здесь мы смотрим и даже можем купить ее.
И вот этот момент, вот это наслоение, наложение этих параллельных реальностей оно всегда меня ужасает.
– Тебе не кажется, что для российской государственной машины ты такой подарок, они с удовольствием будут прикрываться тобой и говорить: посмотрите какие мы демократичные: в Чечне есть современное искусство и современные художники.
– Нет, ну не все так. В России есть независимые от государства, частные фонды, как правило, они и поддерживают художников, и не важно, ты художник из Чечни или откуда-то еще. Это в принципе проблема у любого из художников, найти деньги для проекта.
С моими несколькими большими работами, мне, например, помогли мои друзья. У них нет фонда, это из их личных средств, и они не из Чечни, а русские, живущие в Москве. И я, все-таки, не делаю искусство, которым можно прикрыться.
– А в условиях современной Чечни, на твой взгляд, быть ответственным это говорить, или наоборот, замалчивать.
– Расул Гамзатов как-то сказал в контексте чеченской войны: "Сейчас нужна смелость не для того чтобы воевать, а для того, чтобы не воевать".
|
| Аслан Гайсумов, "23 февраля. 10 мая", Цветное закольцованное видео, 07.45 мин. Чечня 2014 |
|
|
|
|
| Аслан Гайсумов, "Без названия", 2014. Смешанная техника, брезентовая палатка, золото, акрил. 500х500х380 см. |
источник: Украинская правда